Вечерние сумерки. Крупный мокрый снег лениво кружится окало толь-ко что зажженных фонарей и тонким, мягким пластом ложится на крыши, лошадиные спины, плечи, шапки. Извозчик Иона Потапов весь бел, как приви-дение. Он согнулся, насколько только возможно согнуться живому телу, сидит на козлах и не шевельнется. Упади на него целый сугроб, то и тогда бы, ка-жется, он не нашел нужным стряхивать с себя снег... Его лошаденка тоже бела и неподвижна. Своею неподвижностью, угловатостью форм и палкообраз-ной прямизною ног она даже вблизи похожа на копеечную пряничную лошад-ку. Она, по всей вероятности, погружена в мысль. Кого оторвали от плуга, от привычных серых картин и бросили сюда, в этот омут, полный чудовищных ог-ней, неугомонного треска и бегущих людей, тому нельзя не думать... Иона и его лошаденка не двигаются с места уже давно. Выехали они со дво-ра еще до обеда, а почина все нет и нет. Но вот на город спускается вечерняя мгла. Бледность фонарных огней уступает свое место живой краске, и улич-ная суматоха становится шумнее. – Извозчик, на Выборгскую! – слышит Иона. – Извозчик! Иона вздрагивает и сквозь ресницы, облепленные снегом, видит военного в шинели с капюшоном. – На Выборгскую! – повторяет военный. – Да ты спишь, что ли? На Вы-боргскую! В знак согласия Иона дергает вожжи, от чего со спины лошади и с его плеч сыплются пласты снега... Военный садится в сани. Извозчик чмокает губами, вытягивает по-лебединому шею, приподнимается и больше по привычке, чем по нужде, машет кнутом. Лошаденка тоже вытягивает шею, кривит свои палкооб-разные ноги и нерешительно двигается с места... – Куда прешь, леший! – на первых же порах слышит Иона возгласы из тем-ной, движущейся взад и вперед массы. – Куда черти несут? Пррава держи! – Ты ездить не умеешь! Права держи! – сердится военный. Бранится кучер с кареты, злобно глядит и стряхивает с рукава снег прохо-жий, перебегавший дорогу и налетевший плечом на морду лошаденки. Иона ер-зает на козлах, как на иголках, тыкает в стороны локтями и водит глазами, как угорелый, словно не понимает, где он и зачем он здесь. – Какие все подлецы! – острит военный. – Так и норовят столкнуться с то-бой или под лошадь попасть. Это они сговорились. Иона оглядывается на седока и шевелит губами... Хочет он, по-видимому, что-то сказать, но из горла не выходит ничего, кроме сипения. – Что? – спрашивает военный. Иона кривит улыбкой рот, напрягает свое горло и сипит: –А у меня, барин, тово... сын на этой неделе помер. –Гм... Отчего же он умер? Иона оборачивается всем туловищем к седоку и говорит: –А кто ж его знает! Должно, от горячки... Три дня пролежал в больнице и помер... Божья воля. – Сворачивай, дьявол! – раздается в потемках. – Повылазило, что ли, ста-рый пес? Гляди глазами! – Поезжай, поезжай... – говорит седок. – Этак мы и до завтра не доедем. Подгони-ка! Извозчик опять вытягивает шею, приподнимается и с тяжелой грацией взма-хивает кнутом. Несколько раз потом оглядывается он на седока, но тот закрыл глаза и, по-видимому, не расположен слушать. Высадив его на Выборгской, он ос-танавливается у трактира, сгибается на козлах и опять не шевельнется... Мокрый снег опять красит набело его и лошаденку. Проходит час, другой... По тротуару, громко стуча калошами и перебраниваясь, проходят трое моло-дых людей: двое из них высоки и тонки, третий мал и горбат. – Извозчик, к Полицейскому мосту! – кричит дребезжащим голосом горбач. – Троих... двугривенный! Иона дергает вожжами и чмокает. Двугривенный цена не сходная, но ему не до цены... Что рубль, что пятак – для него теперь все равно, были бы только седоки... Молодые люди, толкаясь и сквернословя, подходят к саням и все трое сразу лезут на сиденье. Начинается решение вопроса: кому двум сидеть, а ко-му третьему стоять? После долгой перебранки, капризничанья и попреков при-ходят к решению, что стоять должен горбач, как самый маленький. –Ну, погоняй! – дребезжит горбач, устанавливаясь и дыша в затылок Ио-ны. – Лупи! Да и шапка же у тебя, братец! Хуже во всем Петербурге не най-ти... –Гы-ы... гы-ы... – хохочет Иона. – Какая есть... –Ну, ты, какая есть, погоняй! Этак ты всю дорогу будешь ехать? Да? А по шее?.. –Голова трещит... – говорит один из длинных. – Вчера у Дукмасовых мы вдвоем с Васькой четыре бутылки коньяку выпили. –Не понимало, зачем врать! – сердится другой длинный. – Врет, как скотина. –Накажи меня бог, правда... –Это такая же правда, как то, что вошь кашляет. –Гы-ы! – ухмыляется Иона. – Ве-еселые господа! –Тьфу, чтоб тебя черти!.. – возмущается горбатый. – Поедешь ты, старая холера, или нет? Разве гак ездят? Хлобысни-ка ее кнутом! Но, черт! Но! Хорошенько ее! Иона чувствует за своей спиной вертящееся тело и голосовую дрожь горбача. Он слышит обращенную к нему ругань, видит людей, и чувство одиночества начи-нает мало-помалу отлегать от груди. Горбач бранится до тех пор, пока не давится вычурным, шестиэтажным ругательством и не разражается кашлем Длинные на-чинают говорить о какой-то Надежде Петровне. Иона оглядывается на них. Дож-давшись короткой паузы, он оглядывается еще раз и бормочет: –А у меня на этой неделе... того... сын помер! –Все помрем... – вздыхает горбач, вытирая после кашля губы. – Ну, погоняй, погоняй! Господа, я решительно не могу дальше так ехать! Когда он нас до-везет? –А ты его легонечко подбодри... а шею! –Старая холера, слышишь? Ведь шею накосгыляю!.. С вашим братом це-ремониться, так пешком ходить!.. Ты слышишь, Змей Горыныч? Или тебе пле-вать на наши слова? И Иона больше слышит, чем чувствует звуки подзатыль-ника. –Гы-ы... – смеется он. – Веселые господа... дай бог здоровья! –Извозчик, ты женат? – спрашивает длинный. –Я-то? Гы-ы... ве-еселые господа! Таперя у меня одна жена—сырая земля... Хи-хо-хо... Могила, то есть! Сын-то вот помер, а я жив... Чудное дело, смерть дверью обозналась... Заместо того, чтоб ко мне иттить, она к сыну... И Иона оборачивается, чтобы рассказать, как умер его сын, но тут горбач легко вздыхает и заявляет, что, слава богу, они наконец приехали. Получив дву-гривенный, Иона долго глядит вслед гулякам, исчезающим в темном подъезде. Опять он одинок, и опять наступает для него тишина... Утихшая ненадолго тоска появляется вновь и распирает грудь еще с большей силой. Глаза Ионы тре-вожно и мученически бегают по толпам, снующим по обе стороны улицы: не найдется ли из этих тысяч людей хоть один, который выслушал бы его? Но тол-пы бегут, не замечая ни его, ни тоски... Тоска громадная, не знающая границ. Лопни грудь Ионы и вылейся из нее тоска, так она бы, кажется, весь свет залила, но тем не менее ее не видно. Она сумела поместиться в такую ничтожную скорлу-пу, что ее не увидишь днем с огнем... Иона видит дворника с кульком и решает заговорить с ним. –Милый, который теперь час будет? – спрашивает он. –Десятый... Чего же стал здесь? Проезжай!.. Иона отъезжает на несколько шагов, изгибается и отдается тоске... Обращать-ся к людям он считает уже бесполезным. Но не проходит и пяти минут, как он выпрямляется, встряхивает головой, словно почувствовал острую боль, и дер-гает вожжи. Ему невмоготу. «Ко двору, – думает он. – Ко двору!» И лошаденка, точно поняв его мысль, начинает бежать рысцой. Спустя часа полтора Иона сидит уже около большой грязной печи. На печи, на полу, на скамьях храпит народ. В воздухе «спираль» и духота... Иона глядит на спящих, почесывается и жалеет, что так рано вернулся домой... «И на овес не выездил, – думает он.— Оттого-то вот и тоска. Человек, который знающий свое дело... который и сам сыт и лошадь сыта, завсегда покоен...» В одном из углов поднимается молодой извозчик, сонно крякает и тя-нется к ведру с водой. –Пить захотел? – спрашивает Иона. –Стало быть, пить! –Так... На здоровье... А у меня, брат, сын помер… Слыхал: на этой не-деле в больнице... История! Иона смотрит, какой эффект произвели его слова, но не видит ничего. Молодой укрылся с головой и уже спит. Старик вздыхает и чешется... Как мо-лодому хотелось пить, так ему хочется говорить. Скоро будет неделя, как умер сын, а он еще путем не говорил ни с кем... Нужно поговорить с толком, с расстановкой... Надо рассказать, как заболел сын, как он мучился, что гово-рил перед смертью, как умер... Нужно описать похороны и поездку в больни-цу за одеждой покойника, В деревне осталась дочка Анисья... И про нее нуж-но поговорить... Да мало ли о чем он может теперь поговорить? Слушатель должен охать, вздыхать, причитывать... А с бабами говорить еще лучше. Те хоть и дуры, но ревут от двух слов. «Пойти лошадь поглядеть,— думает Иона. — Спать всегда успеешь... Небось, выспишься...» Он одевается и идет в конюшню, где стоит его лошадь. Думает он об овсе, сене, о погоде... Про сына, когда один, думать он не мо-жет... Поговорить с кем-нибудь о нем можно, но самому думать и рисовать себе его образ невыносимо жутко... – Жуешь? – спрашивает Иона свою лошадь, видя ее блестящие глаза. – Ну, жуй, жуй... Коли на овес не выездили, сено есть будем... Да... Стар уж стал я ездить... Сыну бы ездить, а не мне... То настоящий извозчик был... Жить бы только... Иона молчит некоторое время и продолжает: – Так-то, брат, кобылочка... Нету Кузьмы Ионыча... Приказал долго жить... Взял и помер зря... Таперя, скажем, у тебя жеребеночек, и ты этому жеребеночку родная мать... И вдруг, скажем, этот самый жеребеночек при-казал долго жить... Ведь жалко? Лошаденка жует, слушает и дышит на руки своего хозяина... Иона увлекается и рассказывает ей все.
Категория: Книги | Добавил: lookonbook (05.02.2008)
| Автор: Антон Павлович Чехов
